Татьяна Латукова. Ведьма в лесу (Ведьма 1.0)

28. Старые чемоданы

Я заволновалась, не обнаружив Кирилла в Крысино. Но спустя четверть часа он лихо подкатил ко мне на старенькой девятке, позаимствованной у своего папы, и мы отправились на покорение подмосковных просторов.

Был крохотный, но шанс, что нечто до сих пор неизвестное прячется на родительской даче. В детстве мы проводили там много времени, но когда мальчики подросли, и им стало там скучно, традиция проводить все выходные на даче постепенно сошла на нет. Может, на даче осталось что-нибудь от мамы? Что-то, что поможет мне найти смысл в происходящем?

Евгений Рогальский занимался тем, что ныне называется ландшафтным дизайном, еще тогда, когда слова «ландшафт» и «дизайн» использовались исключительно в переводах английской литературы. Сначала его увлечение заключалось в отсыпке дорожек цветным гравием с подбором оттенков и размеров камушков. Затем он плавно переключился на посадку кустарничков, которые можно было стричь, придавая им забавные формы. Потом в дело пошли многолетние цветы, расцветавшие полосами и террасами в зависимости от времени года.

Над отцом смеялись все соседи. Картошка и свекла, кабачки и помидоры, клубника и смородина – эти овощные и ягодные посадки составляли гордость каждого разумного дачника последней четверти прошлого тысячелетия. И каждый считал нужным похвалиться выращенным на родных сотках урожаем. При виде зеленого газона на небольшой лужайке люди крутили пальцем у виска, считая, что у отца не все дома. Некоторые считали, что такие буржуазные порывы указывают на значительные нетрудовые доходы, но, в целом, жили мы не богаче остальных.

Зато потом, когда началась эра больших частных денег, бывшие огородники приходили к отцу советоваться насчет свеженасыпанных альпийских горок и выкопанных прудиков с золотыми рыбками.

Старый домик, стоявший на участке в двадцать соток, был построен одноруким ветераном войны с помощью Божьей матери и соседей. Мой отец в незапамятные времена купил пустой клочок земли, надеясь, что хватит сил поднять солидный дом – обязательно сруб, с печкой, и с резными ставнями на окнах. Но годы шли, а до дома руки не доходили. И когда после смерти ветерана его сын-алкаш стал продавать наследство, отец, не особо раздумывая, расширил территорию, а заодно и домиком обзавёлся.

Сейчас домик выглядел откровенной развалюхой, особенно рядом с новоделами соседей. Но ландшафтное увлечение отец не забросил. В цветниках алели осенние цветы, маленький прудик, вкопанный под яблонями, был аккуратно вычищен. На дорожках не было ни одной сорной травинки.

Перепрыгнув через забор и покопавшись под крыльцом, я нашла связку запасных ключей. В общем-то, двери домика открывались методом «дерни посильнее», и можно было обойтись вовсе без ключей, но оставлять машину на улице было неудобно, а ворота запирались на более солидный замок.

Внутри домика чувствовалось запустение. Ничего не напоминало об идеальной стерильности городской квартиры. Отец вряд ли приезжал с ночевками и пользовался только комплектом посуды и электрическим чайником. Кроме кухни, все остальные комнаты были покрыты многолетним слоем пыли. Кое-как ликвидировав культурный слой с дивана и усадив на этот исторический предмет мебели Кирилла, я отправилась на поиски чего-нибудь где-нибудь.

Увы. Старый шифоньер и буфет в большой комнате были пусты. Некогда заполненный старыми журналами шкаф в маленькой комнате вообще исчез, оставив после себя светлый след на полу. Стол-шкаф в кухне мог похвастаться тремя старыми и заросшими мхом кастрюлями. Ничего. Ни бумажки, ни записочки, ни фантика. И даже мышиные дыры, ведущие куда-то под пол, производили жалкое, брошенное впечатление. Не иначе именно здесь отец придумал теорию всеобщего одиночества. Обстановка к таким идеям явно располагает.

Попробовав складную лестницу на прочность, я забралась на чердак. Раньше на нем хранились банки и старые шмотки. Но те времена явно канули в лету. Чердак был пуст. Только в дальнем углу пылилось два старых тряпичных чемодана. Судя по плесени на крышке верхнего, чемоданы регулярно испытывали на себе все превратности российского климата.

Оповестив Кирилла о находке, я уткнулась носом в воротник водолазки, чтобы не вдыхать плесневелый воздух (кто его знает, что тут вывелось, на чердаке этом), и подтащила верхний чемодан поближе к маленькому разбитому окошку, к свету. Металлическая молния заржавела и не хотела поддаваться, в результате моих рывков замочек заклинило окончательно. Зато расползлась ткань крышки, открыв чудную коллекцию истлевшего текстиля. Когда-то это были половички ручной работы с замечательно подобранными цветами. Но теперь слежавшаяся масса годилась скорее для получения каких-нибудь особо интересных видов микроскопических организмов.

В носу зачесалось, и я громко чихнула. Веселый голос снизу пожелал мне здоровья, и я приободрилась. Не то, чтобы я была трусихой. Да и в местах куда страшнее мне доводилось бывать. Но все же оправдывать теорию всеобщего одиночества не хотелось. Я крикнула ответное «Спасибо!» и переключилась на второй чемоданчик.

Уже не заморачиваясь с молнией, я уверенно дернула крышку, и старая материя разъехалась точно по клеточкам. Внутри оказались пакеты с ленточками, тесемками, кружевной каймой. Некогда это было настоящее богатство, сокровище рукодельницы. Но теперь оно иллюстрировало неумолимость всеразрушающего времени.

Под пакетами оказалась прямоугольная жестяная коробка. На удивление она не сильно проржавела. Вероятно, вода все же не добиралась до самого низа, да и пакеты давали защиту от влаги. Обломав пару ногтей, я все же стянула крышку с изображением Деда Мороза в санях. И издала радостный вопль. Внутри лежали конверты, открытки, отдельные листочки. В плохом состоянии - желтые, ветхие, полуистлевшие. Но всё-таки сохранившиеся. На самой верхней открытке читалась сильно продавленная надпись «Дорогой Машеньке».

Осторожно подцепив открытку, я перевернула ее и разочарованно вздохнула. Невозможно прочитать то, что когда-то было написано карандашом, да еще и мелко, с сильным наклоном. Еще две реликвии оказались бесполезным. А потом мне повезло. Раскрывшаяся открытка попортилась снаружи, но внутри оказался разборчивый текст, написанный тем же мелким косым почерком:

«Мой дорогой ангел мира и надежды, я все еще томлюсь от неизвестности. Ты молчишь, моя прекрасная волшебница, и нет мне покоя без света, что ты приносишь моей измученной душе. Исцели скорее мою боль, забери сомнения и страх, и я брошу мир к твоим ногам. Твой Джордж».

Поэтично, но непонятно. Волшебницы, свет в душе, мир к ногам – у кого-то в башке явно случился перекосяк на почве возвышенных саг о мирах получше нашего.

Я откопала еще парочку читабельных листиков. Первый оказался кусочком письма без начала и конца. На нем значилось:

«…унылые людишки. Самое главное – не следить за временем. Тогда оно идет спокойно, не затаивается в углах, не подкрадывается неслышно сзади, не убегает на месяцы вперед. Я научился не обращать внимания на время, и это, пожалуй, одно из моих главных достижений. Теперь я свободен от диктата минут и часов, свободен, как существо другого порядка. Я знаю, это встревожит мою прекрасную фею. Но, ангел мой, тревога твоя напрасна. Я более чем когда-либо уверен в своих силах и могу…»

Читая отрывок, я невольно поморщилась. И этот туда же – фею ему подавайте. Судя по стилю, автором этого опуса тоже был Джордж. Если только мама не проводила от имени своего министерства конкурс на лучший образец графоманской бредятины. Еще один обрывок представлял собой что-то вроде дневника:

«Понедельник. Получил два номера журнала. Даже не думал, что опубликуют.

Вторник. Передал твой подарок Красавчику. Он так вилял хвостом, бедный.

Среда. Решил уравнение для Джека. С граничными условиями он ошибается, это ясно. Подождем, что будет в эксперименте.

Четверг. Заметил, что снова пришла осень. Желтые листья, холодные дожди. Обожаю осень. И тебя, моя дорогая звездочка...»

Почерк опять же был похож на руку Джорджа. Но дочитать опус и задуматься я не успела. Снизу раздался чуть тревожный голос Кирилла:

– Рита, спускайся, сюда кто-то идет.

29. Розовый туман

Следующая страница: 29. Розовый туман

В разведках цивилизованных стран истерики? Смеются надо мной? А мне и не жалко. Пусть смеются. Люблю в весёлой атмосфере работать. С цирка привычка осталась.
«Талисман»