Татьяна Латукова. Ведьма в лесу (Ведьма 1.0)

31. Дорогою добра

Позже выяснилось, что я пролежала дома пластом двое суток, прежде чем отправилась за помощью к Хану. Мне самой казалось, что прошло не больше двух-трех часов. Вроде я пообедала, потом меня вывернуло наизнанку, я немного вздремнула м, проснувшись, сразу собралась.

Выбравшись из кровати, я напялила свою любимую длинную юбку, в недрах которой можно было спрятать много чего интересного и нужного. Смыв кровь с левой стороны головы, я, вздохнув, отрезала волосы. Хвост еще отрастет, а чтобы рану обработать, все равно полбашки обреют. Аккуратно присобачив на голову вязаную шапочку, я натянула куртку и отправилась в больницу. Идти было недалеко, но я помнила про Френда и поэтому выбрала занимательную спиралевидную траекторию движения.

Но вот с тем, сколько смогу пройти, просчиталась.

Темнота накрыла меня неожиданно и сразу. Не было ни боли, ни страха. Как будто толстое покрывало накинули на голову, а под ним оказалась идеальная пустота…

Я очнулась в палате интенсивной терапии. В весьма печальном виде. Шея не поворачивалась. Левую руку я почти не чувствовала, и хотя вроде бы могла пошевелить пальцами, приподнять кисть мне не удалось. Голова раскалывалась от боли.

Появление Хана не способствовало улучшению моего состояния. Вместо того чтобы бодренько вкатить мне что-нибудь обезболивающее, он решил пообщаться. Подставив стул к моей кровати, он уселся на него так, словно намеревался дождаться у моей кровати конца света.

– Мэл, и хотел бы сказать, что рад тебя видеть, но это не так. Рану на голове мы почистили. И зашили. Сломанные кости собрали и в шину упаковали. Но с таким сотрясением мозга не шутят. Тебе здорово повезло.

– И почему ты не рад?

Слова дались мне с трудом, словно весь рот был набит каким-то желе, мешавшем двигаться губам и языку. Прозвучал мой вопрос как что-то вроде «и фофефу фы фе фат». Но Хан меня понял:

– Потому что когда я увидел на полу в холле твое мокрое и грязное тело с залитой кровью башкой, я, как полный идиот, расплакался.

Хан расплакался? Интересно, те, кто это видел, еще живы? Я не верила ни в первое, ни во второе. Но он, поняв мое изумление, только мрачно добавил:

– Если еще раз увижу тебя в похожем виде – добью сам, чтобы не мучиться.

Прозвище Хану дала я сама. Очухавшись после одной сложной процедуры и увидев перед собой доктора, я не нашла ничего лучше, чем брякнуть что-то вроде «Вылечи меня, Дханвантари». Доктору польстило сравнение с богом-лекарем из индуистской мифологии, что было быстро замечено медсестричками, начавшими обращаться так к врачу по поводу и без. Затем сложно произносимое имя постепенно сокращалось, пока не осталось короткое Хан. Чуть раскосые глаза и восточная сдержанность очень подходили к прозвищу, и во время моего следующего «зависания» на больничной койке иначе его никто уже не называл.

Несмотря на внешнюю суровость, Хан был тем, кто «идет дорогою добра». И одним из тех, кто стоит на самой передовой линии войны между жизнью и смертью. Каждого пациента Хан считал вызовом, перчаткой, брошенной ему в лицо из иного измерения. Он не улыбался пациентам и не помнил их по именам (за редким исключением вроде меня), не обращал внимания на человеческие странности своих подопечных, понятия не имел о разных условностях общения, но при всем при этом сражался за каждого больного так, словно от исхода этой битвы зависело существование всего мира.

После грязного развода доктор долго жил совсем один в небольшой квартирке, доставшейся ему от бабушки. Старая советская стенка с поцарапанной полировкой. Люстра, вышедшая из эпохи Брежнева. Протертый палас на полу. Маленькое фото худого мальчика в рамке за стеклом книжного шкафа. Жесткие котлеты-полуфабрикаты в морозилке. Все предсказуемо и банально. Именно тогда Хану попалась в приемном покое бездомная девочка с тяжелой пневмонией. Вопреки прогнозам девочка выздоровела и пожелала доктору встретить необыкновенную женщину, которая изменит всю его жизнь.

Я всегда желаю и предсказываю всем примерно одно и то же. Это работает. Но с Ханом то, как именно это сработало, до сих пор вызывает у меня неудобное чувство, что лучше было бы промолчать. Нет, доктор все равно влюбился бы в красавицу Аглаю, но у меня не было бы неловкости при мысли об этом странном романе.

Министерская дочка, с детства привыкшая к кухаркам в доме и водителям по первому зову, оказавшись в хрущевских «хоромах» Хана, сначала рьяно принялась наводить порядок. Затем делать ремонт. Потом подыскивать Хану хорошую коммерческую клинику, которую доктор был бы достоин возглавить. И даже договариваться с потенциальными инвесторами о строительстве новой клиники, этажей в пять, а еще лучше в семь. Исступленную борьбу Хана за обычных людишек в приемном покое бедной районной больнички Аглая не понимала и не принимала. А равнодушие доктора к материальным благам жизни приводило ее в отчаяние.

Примерно тогда же, когда я встретила Рафа и благодаря его протекции осела в фешенебельных особняках на всем готовеньком, красавица Аглая из вредности и упрямства выскочила замуж за состоятельного владельца сети автомастерских. Около года Хан молча страдал, но потом Аглая вернулась и постучалась в его дверь. Ее визиты стали регулярными и вполне достаточными для того, чтобы излечить тоску доктора. Что думала сама Аглая, я не знала, хотя подозревала, что и ее в этом странном адюльтере все устраивало. С точки зрения мирового порядка, все это было, разумеется, неправильно, но что нам мировые порядки, когда рулят гормоны-феромоны…

Я была обязана Хану жизнью. И его упрек мне был более чем справедлив: для доктора моя разбитая голова означала еще и тщетность его старых, изначальных усилий по выцарапыванию меня из лап жестокой болезни. Мне хотелось бы рассказать ему все, что довело меня до состояния мокрого и грязного тела в холле, но это значило посвятить его слишком во многое. Поэтому я ограничилась коротким «прости меня».

Хан грустно усмехнулся:

– И что же выманило трусишку Мэл из ее маленького волшебного мира?

– Увидела добрые карие глаза и влюбилась.

– Это он тебя так отделал?

– Да нет, что ты. Я влипла в криминальную историю. Убийства, отравления. Лучше тебе не знать.

– Значит, снова убегаешь и прячешься. Твоя любимая игра на выживание, верно?

– Пока что-то плохо получается.

– Да ты чемпионка в этом виде программы.

– У меня голова раскалывается. Нельзя мне какую-нибудь спасительную таблеточку?

– Успеешь еще туда, где ничего не болит. Хочешь, сыграем в твою любимую игру? В умные советы?

– Валяй, Дханвантари. Ты же бог.

Надеюсь, у меня получилось улыбнуться. Во всяком случае, я старалась.

– Ты, Мэл, притянула зло. Не первый раз и, полагаю, не последний. Карма такая, судьба, дестини – назови, как хочешь. Но все предыдущее было легкой разминкой. На этот раз тебя чуть не убили. Быстрые ноги и глубокая нора больше не помогают.

– Ой, а можно отложить столь серьезные материи? Я ничего не соображаю.

– Тебе нужна помощь. И не голову зашить, с этим я справлюсь. Поговори о том, что происходит и что тебе делать, с тем, кто сможет разобраться. Я понимаю, так уж с тобой жизнь обошлась, что ты привыкла быть одна. Но знаешь, большинство из нас, простых людей, не кусается. Попроси помощи, и мы поможем. Доверься кому-нибудь.

– Я знаю, Хан. Но все очень запуталось.

Хан вытащил из нагрудного кармана уже заправленный шприц, и я вздохнула с облегчением. Крепкий сон под дозой медикамента – как раз то, что мне нужно. А о советах подумаю после.

Проснувшись, я обнаружила себя в обычной общей палате. Я смогла встать и доковылять до туалета, а потом и до столовой. Есть мне не хотелось, важно было почувствовать себя более-менее на ногах. Искать Хана было бесполезно. Я знала, что как только он сможет, он заглянет. Смыться из больницы без его разрешения было бы хамством высшего порядка, поэтому оставалось только ждать.

Знакомиться и выслушивать обычные больничные россказни на тему у кого что болит, категорически не хотелось. Делать было нечего. Деньги остались в одежде, а сама одежда, скорее всего, отправилась на склад, поэтому я не могла прикупить какую-нибудь книжонку для коротания вечера. Поэтому оставалось только задумчиво созерцать ночь за окном и размышлять. Перекладывая известные мне факты так и этак, я пыталась составить более-менее стройную картину того, что привело меня в эту точку пространства-времени. С тем и заснула.

Утром Хан отругал меня за голодовку и наотрез отказался выпустить из больницы. Я умоляла его, заклинала, просила. Все, что удалось добиться – обещания подумать через недельку. И то, если я поклянусь сидеть не меньше месяца дома, причем поклянусь такой клятвой, которой он сможет поверить. Я подозревала, что такой клятвы не существует в природе, но через несколько дней в дело вмешались высшие силы сразу двух уровней.

Одни силы десантировали на Хана какую-то вредную комиссию имени чьей-то непутевой матери. Комиссия начала рыть документы и проверять наличие страховок у пациентов. У меня в действительности была карточка обязательной медстраховки, но госпитализировали меня как безымянного бомжа, а консилиумы профессоров-невропатологов резко выпадали из списка услуг, доступных по программе-минимум для маргиналов. Другие силы заклинили тормоза у «нексии», в которой мчался на работу председатель этой самой комиссии – приятель Хана по институту. Комиссия, предоставленная самой себе, немедленно отрыла та-а-акое, что теперь уже никто не знал, как это тихо зарыть обратно.

Обо всем этом мне поведала крашеная барби среднего возраста с соответствующим менталитетом блондинок из анекдотов. Выдав мне шмотки, она с презрительной гримасой сообщила, что Хана ждут неприятности. Барби явно хотелось продемонстрировать свое превосходство. Предубеждения бывают настолько сильны, что за ними человеку не разглядеть сложности мира. Объяснить в таких случаях ничего нельзя, но можно заносчивое «ничего» немножко щелкнуть по носу.

Хан сидел в ординаторской и на мое появление в сопровождении блондинки никак не отреагировал.

– Алексей Леонидович, мне сообщили, что произошла досадная оплошность, и счета за мое лечение еще не оплачены. Это так?

Не всякий с ходу перестроится на этакий деловой тон с легкой озабоченностью. По-моему, Хан даже не понял, что это я к нему обращаюсь.

– Мне неудобно, что произошло такое недоразумение. Могу я компенсировать ваши затраты наличными?

У блондинки отвалилась челюсть. Кажется, барби начала осознавать, что насчет меня крупно ошиблась. Ну же, Хан, подыграй мне немного.

– Мэл, милая, ты ничего мне не должна.

– И все же, я настаиваю.

Легким движением руки я вытащила из складки грязной юбки рулончик баксов.

Клянусь, компанию Маттел напрасно обвиняют в неестественности физиономий их страшненьких куколок. Глаза медсестры совершенно натурально вытаращились так, что на мгновение я испугалась, что они покинут свое естественное место совсем. За изумлением к барби пришло осознание собственного недосмотра. Злобный взгляд медсестры, устремленный на рулончик долларов, не оставлял сомнений, что в этой тупой голове мечется только одна мысль: «И как же это я такое пропустила». Простите меня, будущие пациенты, теперь ваши котомки эта стерва будет выворачивать до последней нитки.

Небрежно бросив рулончик на стол доктора, я торжественно поклялась:

– Хан, обещаю, я буду умницей и месяц просижу дома.

И менее пафосно добавила:

– Возьми деньги, тебе пригодятся. Вылечишь какого-нибудь неизвестного бедолагу без документов.

Доктор протянул мне бумажку, оказавшуюся рецептом:

– Твоя терапия. Лежать, спать. Телек не смотреть, газеты не читать. И обещай, что позвонишь. В конце недели.

– Обещаю.

– Клавочка, проводи, пожалуйста, эту уважаемую последовательницу Гаруна-аль-Рашида. И прошу тебя, будь полюбезнее.

Барби, оказавшаяся по паспорту обычной Клавкой, вполне сносно изобразила эскорт для особо важных персон. Но, уже распрощавшись со мной у служебного входа, ехидно прокомментировала стайке девушек-практиканток:

– Во, видали цаца. Думает, если у нее какой-то Рашид в дружках, то все можно. А у самой ногти обгрызенные. Тьфу.

Я, полуобернувшись, через плечо выдала отличный перл:

– У тебя, Клава, внутри гадина сидит. Изведи ее, или она тебя с потрохами съест.

32. Из огня да в полымя

Следующая страница: 32. Из огня да в полымя

Как насчёт выполнения разных там конвенций, предполагающих гуманное отношение к пленникам? И к пленницам в особенности. Нет? Не дождусь? Ну и чёрт с вами.
«Талисман»